Разменяв восьмой десяток, Андрей Кончаловский вышел на пик активности – седина, как известно, в бороду, а бес, конечно же, в ребро. Режиссер голливудского «Одиссея» с эпическим размахом взялся за корчевание культурных и идеологических пней, в обилии произрастающих на территории одной восьмой земного шара. Едва успел выйти на экраны гламуроборческий фильм «Глянец», Кончаловский объявил себя консерватором, представив книгу «На трибуне реакционера».
Впрочем, Кончаловский – лишь один из двух авторов «На трибуне реакционера». Вторая часть книги написана политологом и адвокатом Владимиром Пастуховым. Именно эти последние полторы сотни страниц представляют наименьший интерес.

Здесь рассказывается о «морально разложившемся и погрузившемся в алкогольно-наркотическую тьму обществе», которому, тем не менее, предлагается переизбрать Владимира Путина на третий срок и отказаться от экспорта нефти. Почти то же самое, что предложить пациентам психиатрической клиники облобызать главврача, после чего с радостными песнями пойти на курс лечения электрошоком.

Россия не Запад, потому что Запад не Россия

«На трибуне реакционера» состоит из небольших эссе, посвященных разным темам: от порицания импортной газировки до необходимости введения в России телесных наказаний за плевки мимо урны.

Но даже если абстрагироваться от того, «прав» ли в конечном счете Кончаловский или «не прав», то не может не удивлять метод, по которому он выстраивает свои рассуждения.
Если бы автор придал им форму эдаких философских этюдов, предназначенных лишь для выражения собственной позиции и ни на что более не претендующих, это можно было бы оценивать как личное мнение известного режиссера.

Дискуссия вокруг «На трибуне реакционера» свелась бы к паре крайних утверждений: «Ах, вот ведь сволочь этот Кончаловский, как он докатился до жизни такой?» и «Молодец, Андрей Сергеевич, я тоже так считаю!» Но Кончаловский берется аргументировать свои слова и – проигрывает. Доказательная база хромает на все мыслимые и немыслимые ноги.
Называет марксизм наукой (на что не претендовали ни Маркс, ни Энгельс, ни Троцкий, ни даже Ленин со Сталиным), а буквально через полстраницы именует его уже «научным методом».
Кстати, марксизму присваивается статус науки исключительно на том основании, что «...производительные силы и производственные отношения – это марксистские термины, которыми пользуется любой экономист». На этом же основании, ввиду того, что слово «экономика» по происхождению своему древнегреческое, каждого биржевого маклера можно считать язычником.

Пользуясь категориями и терминологическим аппаратом марксизма, Кончаловский не особенно задумывается об их уместности. Разделяет общество на классы, хотя классов как таковых в большинстве стран мира (Россия не исключение) давным-давно нет. Предлагает строить некий «реальный консерватизм неомарксистского толка», пусть консервативный марксизм – оксюморон сродни либертарному тоталитаризму. Если в мировой истории и были прецеденты установления «консерватизма неомарксистского толка», то первым примером стоит назвать Советский Союз (очень консервативно и не совсем марксизм), но СССР Кончаловскому вроде бы не очень импонирует.
Кончаловский противопоставляет консерваторов либералам. С последними он ассоциирует то отечественных левых либералов, то неолибералов Запада. (Большое количество отличий между теми и другими не очень смущает автора, хотя, скорее всего, он вовсе не видит разницы, довольствуясь тем, что все они называются либералами.)
Консерватор – тот, кто не либерал. В России «либерализма» западного типа быть не может, потому что историческое развитие нашей страны не сходно с историческим развитием европейских стран.

Скорбь по несуществующему

Книга Андрея Кончаловского и Владимир Пастухова «На трибуне реакционера»

Доказывается это просто умопомрачительно. О Средневековье: «...в Европе имущественный принцип строился на приумножении капиталов за счет развитой промышленности и цивилизованной торговли со всем миром».

Но никакой промышленности в собственном смысле этого слова (то есть до промышленного переворота XVIII века) в Европе и быть не могло, равно как из-за меркантилистской экономической политики европейских государств там не было никакой «цивилизованной торговли со всем миром».

Или: «На Руси, во-первых, всегда было мало денег, а во-вторых, соблюдался принцип вотчины». Даже если опустить совершенно невразумительное «мало денег», совершенно непонятно, в чем провинился институт вотчины, существовавший и в Европе.

Забывая о существовании Новгородской и Псковской республик, Кончаловский утверждает: «независимый город – явление, характерное лишь для западной цивилизации».

Впрочем, в итоге автор вспоминает-таки о Новгороде и Пскове – правда, в связи с Иваном Грозным: «Два города ... пошли вразрез с вотчинными порядками царства русского и стали существовать как независимые республики. Но Иван Грозный не смирился с присутствием таких привилегированных очагов автономии, из которых могла бы вырасти настоящая городская цивилизация, и жестоким образом уничтожил эти города. Не побоюсь утверждать, что ... возможность для развития буржуазии была буквально утоплена в крови».

ъОднако Кончаловский упускает: Новгородская земля к тому моменту уже существовала более пяти веков и буржуазии в европейском смысле этого слова все равно не произвела.

Кстати, по мнению Кончаловского, Россия не сможет стать демократической страной западного типа во многом благодаря именно отсутствию здесь буржуазии.

Максим Шульц